Вилли такой вредный как ириска
вроде и сладкий и вкусный, а вроде пздц от зубов ничего не осталось после

За каждым жестом, действием ли, словом Александра Рита следит сейчас с особенной внимательностью. Во всей ее позе — от сцепленных в замок рук до выпрямленной спины и потемневших будто бы глаз — читаются настороженность, напряжение. Потому что не знает еще этого человека в достаточной степени, не научилась еще угадывать реакции и мысли с полуслова, со взгляда, жеста. Никогда раньше и цели перед собой такой она не ставила, потому как умение подобное означало бы для обоих нечто из области отношений совершенно иных, чего Рита в своей жизни сознательно и с таким невероятным упрямством старалась избегать. Вполне, кстати говоря, успешно, до того момента, как…
До какого именно, она вряд ли сумеет определить, потому как упустила этот переход тонкой, едва заметной грани, когда из простого увлечения начало разрастаться в ней нечто совершенно иное, и этого мужчины в ее жизни внезапно стало слишком много и абсолютно недостаточно одновременно. Они подобного никогда не обсуждали, и Рита такого разговора себе представить не может — и сама она, и Александр в ее воображение в картину подобного рода обсуждений не вписываются совершенно. Тем не менее, как сильно ни пыталась бы Рита подобного избежать, если к себе прислушаться должным образом, на удивление, ни дискомфорта, ни каких-то чересчур уж сильных переживаний по этому поводу она не ощущает. И это… странно.
овсем невпопад в голову приходит мысль о том, что все это случилось с ней абсолютно некстати. Не сегодняшнее его в этой квартире появление, не их разговор, случившейся так некстати. Рита понимает, конечно, что рано или поздно нечто подобное могло произойти; а в свете того, как с каждой с Александром встречей не без немалой доли удивления она в себе открывала все новые грани собственных к этому мужчине чувств, разговор этот не только мог, но и непременно должен был произойти.